Вячеслав Куприенко
Родился 28 февраля 1964 года. В 1985 году окончил факультет разведки Киевского высшего общевойскового командного училища им. М. В. Фрунзе. Изучал китайский язык.
В 1987–1989 годах служил в Афганистане в должности командира группы специального назначения 177-го отдельного отряда специального назначения, награжден двумя орденами Красной Звезды.
В 1992 году уволился из Вооруженных сил в звании капитана.
После увольнения работал переводчиком с китайского языка. В 1997 году выпустил сборник песен «Я хотел отыскать дорогу», а в дальнейшем – аудиоальбомы «Гимн сердца», «Хочется», «Семь перевалов», «Полет», «Исповедь офицера разведки».
Лауреат международных фестивалей «Виват, победа!», «Боевое братство», «Солдаты ХХІ столетия против войны», «Русский акцент», «Солдаты России» и др.
Песни Вячеслава Куприенко звучат в документальных фильмах «Афганский синдром», «Афганская война», его эссе использовано в мюзикле «Афган».
В настоящее время проживает на Украине, в Киевской области.
Женат, имеет двух дочерей.

– Сегодня, вспоминая об Афганистане, вы испытываете эмоции со знаком минус или со знаком плюс?
– Если уж говорить языком арифметики, то я бы поставил знак равенства, нежели плюс или минус. По прошествии уже более двадцати лет ты с этим Афганом сравнялся, врос в него, стал его частицей, вернее, он стал твоей частью, твоим нутром. Когда я говорю «Афган», то имею в виду не страну Афганистан как государство или этническое образование, а ту среду, ту территорию, ту войну, в которой принимал участие. А поскольку этот знак равенства тяготеет надо мной уже весьма долго, то, вне всякого сомнения, с этим придется жить всю оставшуюся жизнь. И коль мы заговорили языком математики, то война в рамках одной человеческой жизни – величина векторная, у нее есть начало и нет конца. Она задала направление моей жизни. А эмоции… все же больше положительных, чем отрицательных. Человек ведь социальное существо, а значит, ему очень важно быть в социально комфортной среде. А в этом смысле, как ни парадоксально, Афган был эталоном чистоты в человеческих отношениях. Среда смерти кристаллизует жизнь.

– Первую песню вы написали на войне, посвятив ее погибшему лейтенанту, которого приехали менять. Получается, что война не только разрушает, но и созидает, если она подталкивает человека к творчеству… Что вы по этому поводу думаете?
– Я просто раньше времени получил право на голос. Право сказать свое слово. Это очень важно. Без войны я еще долго не осмелился бы на публичность. Убивать других людей – это противоестественно, неприродно, антибиологично, ведь это не жизненно необходимый акт. Поэтому вскоре после того, как ты оказался втянутым в войну, возникает масса вопросов, на которые, если быть честным перед собой, не дают ответы ни присяга, ни долг перед Родиной. Хочется со всем этим разобраться. Или наоборот – спрятаться от всего этого – в водке или другом дурмане. Ведь произошел сдвиг практически во всех точках соприкосновения с этим миром. И главное – внутри себя! Ты вдруг обнаруживаешь, что после войны не попадаешь в те социальные пазлы, в которых тебе раньше было вполне комфортно. И что делать? Надо же как-то жить? Ты пытаешься подгонять под это свое новое мироощущение окружающую действительность, потому что уверен, что ты познал нечто ТАКОЕ, что не доступно остальным здесь, в мирной жизни. Ты помнишь свое зрение «до» и обретаешь некое другое «после». Совмещая эти два ракурса, ты видишь этот мир объемно, а не плоско. И многое становится зримым и очевидным. И вот эта оптика дает право на голос, в том числе и творческий. В этом смысле война катализатор творчества. Она прежде всего заставила задуматься и задать себе вопросы. И в моих песнях, эссе, стихах – мои ответы.

– Говорят, что писать надо только тогда, когда не писать невозможно. Вы согласны? У вас таких мгновений было, судя по всему, немало. С какими обстоятельствами, событиями и впечатлениями они были связаны, что не давало вам покоя?
– По-моему, Толстой сказал: «Если можешь не писать – не пиши». Именно так и надо. Пишу тогда, когда уж невмоготу, тогда что-то путное может выйти. А что не давало и не дает покоя? Интерес. Раньше я к этому слову и феномену «интереса» относился очень легко и поверхностно, как к «интересной женщине». Подумаешь – интересно или нет. Ан нет. Это едва ли не главный стержень, на котором зиждется, по крайней мере, мое творчество и вся жизнь.
В Афгане, несмотря на все «прелести войны», было интересно, молодость побеждала все! Жизнь была перенасыщена! И из этих наших переполненных сосудов потекли песни, стихи, рассказы… Но тогда и там, чтобы вот так сесть и нечто положить на бумагу, не особо хватало времени, да и не думал, что это очень уж важно и кому-то надо. А вот сейчас, спустя годы, кипяток в душе поостыл, но все еще горяч, и можно попытаться разобраться с пережитым. И появилась уверенность, что твое творчество имеет ценность и кому-то интересно.

– В одной из ваших песен очень ярко передана атмосфера войны, которая вовсе не героический бой, а испытания …Тут и «раскаленный бетон» аэродрома, и долгожданный «воды глоток»… Что начинаешь ценить только тогда, когда попадаешь в такие экстремальные условия? Что кажется самым главным? Чего особо остро не хватает? И чего перестает хватать, когда возвращаешься в мир?
– Возьмем тот же глоток воды… На трое суток мы брали с собой 3 литра воды, то есть можно брать сколько хочешь, но главнее были все же боеприпасы, оружие, средства связи, минирования и прочая боевая амуниция… На еду и воду оставалось минимум веса. Еды брали вообще очень мало. Только калорийное – сгущенку, шоколад, пару банок консервов, хлеб. В жару есть не хочется, а вот вода – на вес золота. Интересно, променял ли бы кто-нибудь ту же флягу с водой на золото по весу? Забавно, если мыслить буквально. Ведь цена вещей измеряется их необходимостью, нужностью в данный момент. Я вот даже думал однажды: вот будь у меня в горах с собой миллион долларов… и что? От пуль он не спасет, врага не уничтожит, сил мне не прибавят… бумажки и только. Балласт.
Золото ведь имеет цену только в материальном мире. А глоток воды цены не имеет, он бесценен в тот момент. Ему цена – сама жизнь! Что ж тут еще объяснять? И таких ценностей, переосмысление которых и происходит в экстремальных условиях, немало – глоток воды, лоскутик тени под палящим солнцем, минуты спокойного сна, письмо из дома… Понимаешь вдруг, что жизнь – вещица хрупкая, и с ней надо осторожно – «не кантовать»… Не так много, собственно, и требуется. Вернувшись к нормальному достатку во всех этих необходимостях, для себя отмечаешь, что отношения с этим самым глотком воды стали на «вы». Срабатывает некая биологическая память, как у человека, пережившего блокаду Ленинграда, никогда не поднимется рука выбросить краюху хлеба. Это зарубка на всю жизнь. Время, конечно, лечит, все забывается, в плохое верится с неохотой, всегда думаешь, что беда пройдет мимо тебя, и все же…
Самое большое приобретение на войне и самая большая потеря после – это, конечно, отношения между людьми. Это главная ностальгия по войне, и когда вам говорят, что мы по-доброму помним наш Афган, знайте – именно это имеется в виду.

– Что было в Афганистане, чего не писали в газетах, о чем не принято было говорить?
– Человек на войне тоже ведь живет. Во всех проявлениях. Только запах смерти гораздо более ощутим. Но и к этому привыкаешь… Но жизнь человека с оружием, с «лицензией» и полным правом на уничтожение врага очень быстро дает обманчивое чувство власти над «чужими». И вообще, власть человека с оружием – мало изученная вещь. Очень быстро появляется иллюзия вседозволенности и безнаказанности… Неимоверно быстро! Это, конечно, зависит от предыдущего состояния человека: его воспитания, психики, образованности, но в целом – я заметил такую тенденцию. И вот о последствиях этой власти не принято говорить вслух. Лучше опустить глаза или промолчать. И куда исчезают законы, уставы, присяги, нормы морали? Это, наверное, общая тенденция у людей, наделенных любой властью. Но на войне это происходит моментально. Соблазн велик. Человек ведь не машина – психика у всех разная. А представьте себе горную заставу, пятачок земли, на нем – 15–20 человек. Связь – только вертолетами, раз в месяц. Все зависит от командира. Подумайте: чем сутками занять людей? Как и какие проводить занятия, как организовать быт, питание, распорядок дня? Это в воинской части на это работает целый механизм… А здесь все или почти все зависит от командира, а он на пару лет старше, чем солдаты. И если он не личность, все – пиши пропало, дело пущено на самотек… Я еще не сказал о проблеме экипажной совместимости… И от безделья и однообразия дурь прет изо всех щелей. Чем не тюрьма? Тут и всякие ненужные связи с местным населением, торговля оружием, наркотики… Об этом разве говорят? Есть парады, ордена, медали, знамена – глянец армейской службы. А есть предательство, трусость, членовредительство – изнанка, обратная сторона медали. Есть наше русское «авось», цена которому – гибель людей. И вот нередко все это списывали на войну, на боевые потери… давали и подлецам ордена, чтобы не травмировать матерей и не вешать ЧП на подразделение. Это тоже изнанка войны. Об этом молчат. У меня был водитель рядовой С. (видите, даже не указываю фамилию), на чистке оружия выстрелил себе в ногу, за месяц до вывода войск. Предстоял семисоткилометровый марш через февральский Саланг и неизвестность в бою… Я трижды к нему ходил в госпиталь, просил его, умолял врачей чтобы отпустили его, ведь ранение было пустяковое, даже кость не задета. Мне просто некем было его заменить. И вот в четвертый раз прихожу за неделю до вывода – а госпиталь эвакуировали самолетами… Пришлось самому сесть за руль и быть водителем и командиром одновременно. А бойца этого потом видели с медалью «За отвагу».

– Кто вас ждал с войны и как вы поддерживали связь с близкими людьми?
– Ждали меня отец с матерью, жена с двумя маленькими дочками. Но, думаю, просто сказать, что они ждали – ничего не сказать. Это скорее боль, разбавленная в тревоге, горящая на медленном огне. Связь была единственной – письма. В Афгане, вообще, по общему признанию, было две радости: письма и баня. Так вот, письма. Вертушки-почтовики летали только ночью, погода далеко не всегда была благополучной, особенно зимой, поэтому, случалось, их ждали неделями. Ждали с особым трепетом. Батальон не ложился спать – все слушали, не летят ли почтовики. Когда прилетали, в батальоне начинался маленький кипеж – письма быстро распределялись по ротам, по взводам и тут же читались взахлеб. Из-за задержек часто приходило несколько писем, и тогда надо было их расположить по датам, чтобы прочесть по очереди. Обидно было, если писем не было. Глотал это, как горькую пилюлю.
В мае 1988 года по плану вывода войск наш батальон должен был выйти в Союз. Мы готовились к этому дальнему и опасному маршу, готовили технику, организовывали взаимодействие, рисовали боевые карты и, конечно, писали письма родным, что, мол, войне конец, едем домой. За два дня до назначенного срока к нам в Газни прибыл командарм Громов для проверки готовности войск. И вот за сутки до отправления наш комбат, вернувшись с ночного совещания от командующего, собрал всех офицеров и объявил: «Билеты только до Кабула». Мы подумали, что это шутка… но эта шутка затянулась на целых 9 месяцев войны до самого последнего дня – 15 февраля 1989 года. Очевидно, в планах штабисты прозевали, что с выводом нашего батальона в Афгане вообще не останется спецназа для прикрытия столицы. И впопыхах это исправили. Нам объявили, что скорее всего мы задержимся на месяц-два, потом еще и еще… Но я не об этом. По всем планам и приказам документально, наша часть была снята со всех видов довольствия, и начальникам служб батальона приходилось правдой и неправдой, восстанавливать статус-кво. А дома все с нетерпением ждали весточки от сыновей, а их не было. Наши родные писали по старому адресу, а здесь почтовики добросовестно ставили на конвертах штамп «адресат выбыл» и возвращали письмо обратно. Представляете состояние матерей и жен – «из Афгана выбыл, а в Союзе не объявился»? Такая чехарда длилась больше месяца, пока наконец не разобрались.

– Вы возвращались в той самой колонне, которую замыкал генерал Громов. Какие были самые памятные моменты этого возвращения? Как реагировало на вас население по обе стороны «речки»? Кем вы себя чувствовали: победителями, побежденными?
– Афганские власти, думаю, провожали нас с тревогой – уходила их надежная опора… Те, кто воевал против нас, наверняка, радовались. А с другой стороны речки нас с нетерпением ждали близкие родственники. Им было важно узнать, что их сын вернулся… И телеграмму «Мама, я вернулся» я смог отправить 15 февраля прямо с митинга, спасибо местным ребятам-афганцам, которые подходили прямо к строю и давали бланки телеграмм, чтобы мы написали адрес и две заветные строчки. И они сами потом оплачивали и отправляли эти телеграммы. Это для нас был прямо бальзам на душу.
Сам момент пересечения Амударьи был, конечно, радостным. С утра царила расслабленность и вера в то, что здесь, в Хайратоне – последней точке нашего Афгана – стрелять не будут… Митинг же был организован и проведен в лучших партийных традициях – однообразно, куцо и наспех… Жалкое подобие торжественности совершенно не соответствовало истинной значимости события – завершения девятилетней войны. Организаторы, словно цыганка на базаре, торопились впихнуть тебе в руки некую безделушку, забрать деньги и скрыться в толпе, пока ты не опомнился. Один выступающий от ЦК Узбекистана вообще говорил по-узбекски (?). Громов выступил коротко, по-военному… Единственным настоящим выступлением было выступление мамы Алексея Сергачева – Валерии Григорьевны. Это была очень пронзительная речь. Очень. Не помню, конечно, что именно она говорила, но дрожь прошла по всему телу… Дело в том, что Алексей один из первых попал в Афганистан в январе 1980-го, проходил срочную службу в ВДВ. После дембеля поступил в Киевское ВОКУ, закончил и по второму сроку пошел в Афган и вот выходил последним… В общей сложности он провел за речкой почти 4 года! Вот о ком надо было писать… К сожалению, Алексея не стало буквально через год после вывода – он погиб в автокатастрофе у себя на родине в Закарпатье. При невыясненных обстоятельствах. Но это отдельная история.
После митинга дали буквально минут 10 для общения с родными, приехавшими со всех концов Союза. Тут же мы сели на свою боевую технику и уехали к месту нашей новой временной дислокации в 90 км от Термеза в г. Шерабад, где оставались до середины апреля прикрывать границу от возможных провокаций со стороны Афганистана…

– Вы служили в разведке. Как бы вы сформулировали жизненный девиз разведчика, который бы распространялся не только на военную службу, но и в целом на образ жизни?
– Я служил в войсках специального назначения ГРУ, и само слово «спецназ» мы никогда при посторонних не произносили. Поэтому всякие громкие слова в прямом и переносном смысле чужды разведке. Песни, речевки, девизы, лозунги и прочие атрибуты бравады – это все, конечно, поднимает боевой дух, но это не про разведку. А разведка – это сдержанность, сжатая пружина и уверенность, непоказная сила и всегда работа ума! Разведка – это работа прежде всего головой, а потом уже оружием или кулаками… Там, где начинается бравада, шум, там кончается разведка. Поэтому образ жизни в разведке – это особый дух, особая атмосфера профессионализма, которая пронзает все и вся. Выполнил задачу – и остался в тени. В этом ее особый шарм, если хотите. И если кто-то вам будет говорить очень много и громко и стучать себя в грудь кулаком… то это может быть кто угодно, только не разведчик.

– Профессия разведчика овеяна ореолом романтики. На деле это не всегда так. Вспомните, когда и при каких обстоятельствах у вас по этому поводу рассеялись иллюзии, когда вы почувствовали, что жизнь порой очень не похожа на истории из книжек?
– Ореол романтики разведчика зиждется на причастности к тайне, на сверхвозможностях человека, на неуязвимости разведчика, на его хладнокровии… В жизни ты понимаешь, насколько это тяжелый груз – носить в себе чужие тайны, и поэтому лишнее пытаешься не знать. Еще очень скоро развеивается миф о супергерое… но со временем начинаешь верить в свои силы, и появляется уверенность, что не боги горшки обжигают. Я не могу вспомнить некое конкретное событие, после которого вдруг раз – и раскусил этот подвох… Это медленное, целенаправленное погружение, почти не заметное, прежде всего для тебя же… Поэтому, обучаясь в училище, мне всегда казалось, что нас мало «гоняют» и мало «учат». Ведь вот, думал, если поступлю в училище, на разведфакультет (тогда – нечто недосягаемое), то стану непревзойденным. Но поступил, и смотришь на себя – все тот же обычный человек. Проходишь там обкатку танками, стреляешь изо всех видов оружия, метаешь гранаты, тренируешься на полосе разведчика, занимаешься рукопашным боем… и снова ничего в себе не замечаешь. Но на самом деле механизм работает. Это стало заметно и зримо после первого трехсуточного полевого выхода. Появлялась уверенность и чувство некоего превосходства над остальными «гражданскими». Едешь в увольнении в метро, смотришь на народ и думаешь: «эх, народ, да что вы в жизни-то испытали и знаете»? Но это было на первых курсах, по молодости. На старших курсах понимаешь, что здесь, в училище, ты уже почти все познал, думаешь дальше: вот в спецназ пойду, там-то уже – круче некуда, там я стану другим… Прыжок с парашютом, шаг в небо – и снова ничего эдакого в себе не обнаруживаешь. Прыгнул и ладно… не я один же. Потом Афган. О, это уж точно высшая лига – настоящая война ведь. Но и это пройдено. И не могу сказать, что я стал супергероем… Даже смешно об этом и думать.
И еще такой вот отметиной стал первый училищный отпуск. И на первой же встрече со своими одноклассниками – всего-то через 7 месяцев – вдруг заметил огромную пропасть между собой, курсантом, и одноклассниками – студентами. Невероятно огромную пропасть! Я еще тогда этому подивился… Но это скорее всего не столько разведки касается, сколько самой военной системы…
А самый тяжелый крест разведчика, особенно агентурного, – это, конечно же, двойная жизнь. И постоянный самоконтроль, без права на расслабление. Отсюда и профессиональная болезнь разведчиков – сердце. Вот вам и вся романтика и миф о разведке.

– Вы уволились капитаном. Почему так рано? Что вас перестало устраивать в армии?
– У профессионалов, которые прошли крещение войной, конечно же, появляется видение тех ошибок, которые были при подготовке тебя к этой самой войне. Ошибки не конкретных командиров и начальников, а просчеты, недоделки всей системы, всего государственного механизма. И вот, имея за плечами ту практическую школу, возвращаешься назад и снова должен наступать на те самые грабли. Протестуешь всем своим нутром, справедливо протестуешь.. Но армейская машина – очень массивный, плохо смазанный механизм… Ты вскоре понимаешь, что надо быть или Дон Кихотом, или безразличным и смиренным ягненком… Я выбрал третье – уволился. Мне стало неинтересно. Свой Эверест в армии я покорил, а идти по плоскогорью не захотелось – скучно. Не дослужил до пенсии 2–3 года, но жить без интереса, наверное, не умею.

– Чем вы живете сейчас, я имею в виду работу, увлечения, творчество?
– А вот как раз тем и живу, что интересно. А интересно многое. Я вообще больше всего на свете обожаю учиться. Меня влечет магия слова и акустика звука. Я безумно влюбился в русский язык, в словообразование, в семантику слов, в его фонетику, ритмику и метр… Мои любимые книги – словари, классика мировой литературы, поэзии, переписка великих умов. И еще есть в моей жизни гитара. Я не очень здорово владею этим инструментом, но он мне близок и мил по звуку, по вибрациям… Люблю слушать инструментальную музыку, джаз, блюз, совершенно не воспринимаю попсу, шансон и не терплю все, что связано с этим новым словечком – гламур. Разучился смотреть телевизор, скучно видеть мир чужими глазами, я уж не говорю о постоянном промывании мозгов, идеологической наркомании…
Все это позволяет мне быть относительно чистым в помыслах. Мне и хочется-то в жизни по большому счету только одного – научиться самостоятельно мыслить. И все.
Об успехах я промолчу. О планах? Заканчиваю запись нового альбома, пока не придумал название, но песни в нем будут разноплановые: и военные, и лирические, и очень лирические в блюзовой аккуратной упаковке.
Очень люблю жить на сцене и очень ценю те недолгие моменты истины, когда на концерте чувствуешь себя хозяином и сливаешься в исполнении со своим творением в единое целое. Тогда удается быть внутри песни… это удивительное чувство. Оно редко, потому и ценно.

Военные сводки поведают миру
О павших в последнем бою.
Сухая статистика с датами жизни
Представит работу свою.

Приятно услышать, что наших погибло
Немного в последнем бою.
Разбили врага мы и нам не обидно
За честь и державу свою.

У нас два убитых, а их восемнадцать
Навеки замолкло в бою.
Один к девяти, а всего ровно двадцать -
Застывших, в едином строю.

Тут, как ни крути арифметика боя
За нами: один к девяти.
Для них мы убийцы, для нас мы герои.
Попробуй-ка правду найди.

За цифрой немою никто не услышит
Кричащей солдатской души.
Прострелена пулей. Осколками вышит
Узор в первозванной тиши.

Алёшки не стало, а мне вот досталось
Стоять у могильной плиты+
В тире между датами жизнь спрессовалась,
Закопаны в землю мечты.

Сравненья и цифры в войне не уместны,
Там счёты со смертью просты.
Всего лишь один вдруг окажется много,
Когда это именно ты.

Всё.
Войне конец.
Моей войне конец.
За моей спиной Афган, – передо мной – необъятная Родина.
Казалось бы, холодок опасности позади, - войны действительно нет, но… что-то еще держит, крепко держит. Значит, еще не вернулся…
С моей войны.
Три дня спустя, поздно ночью я стоял у порога своего дома.
Позвонил.
Дверь – последняя грань, между войной и миром, - распахнулась.
Теплая, домашняя, любимая, в тельняшке с закатанными рукавами – Она.
Пропыленный, пропахший запахом войны и чужой страны – Я.
Встречный порыв на вдохе. Объятие – до боли в суставах.
ЯиОна - слитно.
Слова…? какие слова, когда - сквозное проникновение…
На изломах судьбы – понимание мгновенно, без слов.
Тишина... И лишь дыхания: частые в разнобой - глубиной в Любовь.
Двадцать самых счастливых минут жизни!
Силюсь припомнить свои мысли в тот миг, но не могу – кажется, - их просто не было.
Мозг отключился, спасаясь от перенапряжения.
Лёд войны оттаял, и тяжесть, сдавливающая душу и тело, медленно отступила, отлегла.
Я вернулся в мир своих ожиданий.
Я вернулся в мир cвоих.
Я вернулся.
В мир.

P.S.
Прочитав эти строки, Она сказала, что Я вернулся гораздо позже.
Ей видней.

Судьба разведчика – это бесшумный ночной полет летучей мыши, невидимый для стороннего наблюдателя. Профессия разведчика – это искусство охотника, следопыта. Это не работа от звонка до звонка с перерывом на обед. Это вообще не работа в расхожем смысле слова, это погружение с головой в безвременье долга, это отказ от своего я. Это чужое имя и, если честно, это чужая жизнь. Все подчинено ее Величеству Разведке. Все, без остатка.
Да, есть еще семья, дети, «светская» жизнь… но зачастую это декорация, антураж, прикрытие.
И всегда неизвестность.
И всегда невидимость результатов. Потому что никогда не знаешь свою роль в многоходовой стратегии замысла. Просто честно делаешь свой ход. Профессионально и хладнокровно.
И тогда - сдержанная мужская благодарность, крепкое пожатие руки и… награды, в закрытых указах.
И забвение.
Заслуженное, незаслуженное – таковы правила игры.
Выбрав в бурной молодости эту стезю, вдруг, осознаешь, что выбирал не ты, а тебя.
Пусть так. Разведка выбрала тебя. Гордись и будь достоин.
Принадлежность к тайне всегда влекло умные головы и сильные характеры. Кто в юности не мечтал быть разведчиком? Рискуя жизнью, в тылу врага выполнять опасные задания. Похищать секретные документы, уходить от погони, искусно драться, стрелять навскидку… И не терять самообладания, даже когда тебя ведут на расстрел…
И один в поле воин. И этот один – ты.
Сейчас об этом вспоминаешь с улыбкой. Но не жалеешь ни о чем. И тебе не стыдно ни за наивную юность, ни за практичную зрелость.
Всем этим гордишься и об этом не трезвонишь, даже уйдя в запас, даже когда снят гриф секретности.
Таков стиль жизни.
Выдерживаешь его до конца, ведь ты разведчик.

Векторы любой войны чертят политики. Спустя годы их будут сканировать историки. И необходима пауза протяженностью в нескольких поколений, чтобы прошлые события очистились от политической шелухи и стали правдой, исторической правдой.
История афганской войны еще не дописана. Но одно поколение уже выросло и самое время поразмышлять, поставить нужные акценты и знаки пунктуации.
Меня, как участника тех событий, не жгут по ночам мысли, не терзает чувство вины за то, что ты был проводником и исполнителем чьих-то праведных или не очень праведных идей. Может и должны жечь, но нет, не жгут. Вот не жгут и все. И уже почти не царапают душу осколки прошлых разрывов мин и снарядов – спасибо, времечко постаралось. Осталось только ощущение некой непонятной, до конца неосознанной вины перед павшими. Это, да, есть.
Но самое обидное и, пожалуй, самое главное то, что до сих пор открытой раной осталось чувство отторжения тебя отечеством, чьи приказы ты так честно выполнял.
Пока мы были на чужбине, мы всем своим существом тянулись домой. Провинциальный городок, панельная пятиэтажка, 2-й подъезд, окно во двор и в нем мама, зовущая тебя домой. Почему-то раньше все это было мелким и незначительным, а сейчас вдруг обрело ценность, стало важным и ты понимаешь, что это и есть родина.
Она была нашей путеводной звездой. И в бесконечных ночных засадах мы мечтали вернуться в любимый город, зайти в свой подъезд и вспомнить, нет ощутить, ощутить ожог первого поцелуя... Но для этого надо вернуться, обязательно вернуться, с орденом ли медалью, покорить сердца девчонок, всех, всех девчонок, ну а дальше… дальше было непонятно, да и неважно, главное-то – вернуться.
И вот теперь много лет спустя - тянет назад, в Афган. Странно как-то. Почему так происходит? Ну, в самом деле, почему? Что же там, на войне было такое, чего не хватает здесь, или вовсе отсутствует? Не думаю, что это игра со смертью так влечет нас к себе. Ведь следующей партии может не быть: сейчас-то ты это уже понимаешь. Нет, здесь что-то не так, что-то другое. По жестким правилам игры, проигравшие выбывают. Навсегда выбывают. И раз эта игра командная, то и судьба всех игроков команды была твоей судьбой. Стоп. Вот – команда! Точно! Хочется увидеть свой взвод, свою роту, свой батальон причем не сейчас встретиться и попить водки, хотя это тоже необходимо. Но сегодня-то мы уже все другие, да и собраться в полном составе уже невозможно.
А хочется погрузиться именно в тот водоворот событий и заново пережить тот ослепляющий пунктир времени, который так жирно подчеркнул или поставил знаки пробела во всей повести о нашей жизни. А поскольку играли то мы по-настоящему, то и отношения у нас были настоящие, стоящие, дорого стоящие… Не случайно, ведь, мы друг друга называли брат, братишка. Не случайно. Да все там было по-настоящему, все. И жизнь и смерть. И наверное благодаря близости смерти, наша жизнь наполнялась, как сосуд, до краев, какой-то правдой, истиной, тайной, непонятной там и недоступной здесь.
И очень жаль, что это настоящее осталось в прошлом.