Мы познакомились случайно в Душанбинском госпитале. Я прилетел писать о военных хирургах и мог бы не заходить в его палату: блокнот мой уже трещал, как спелый арбуз. Но его фамилия — Улеватый — довольно редкая, я вспомнил, что слышал ее, еще будучи в Афганистане. А если слышишь чью-то фамилию там, то, значит, об этом человеке надо писать. И потому я зашел. Они и здесь в ту минуту были вместе, хотя лежали в разных палатах — майор, сержант и рядовой. Мы говорили очень долго, я ничего не записывал и клял себя за короткую командировку: ведь знал, куда лечу, — в госпиталь! Здесь у каждой койки книгу можно написать, не то, что очерк. Фотокорреспондент «Комсомолки» Вадим Некрасов разыскал меня, чтобы напомнить мне о времени, и сделал этот снимок. Не для газеты, на память им, трем товарищам — майору, сержанту и рядовому. Через несколько часов в самолете, я все никак не мог начать свой очерк о замечательных хирургах, потому что впервые, может быть почувствовал крохотность «водоизмещения» журналистского своего суденышка в шквальном море людских судеб. А через год мы встретились. В скверике у «Динамо», недалеко от редакции. Это было невероятно — он шел мне навстречу и улыбался. В полной форме, с тремя орденскими планками. Я взмахнул руками, чтобы стиснуть его на радостях, но замер. Потому что вспомнил госпиталь… Тогда он стиснул меня. «27 июля…» Что делал он в тот день с утра? То же, что и обычно: развод, оперативка, анализ поступившей информации… Радиограмма пришла после обеда. Через час они уже летели. И молчали — под рев моторов и свист винтов говорить трудно, а думать хорошо. Ни письма домой не написал, ни воспоминания не одолевали. Сейчас он часто вспоминает тот день — двадцать седьмое июля — и ищет в нем, в его событиях хоть какой-то намек, хоть какой-то знак судьбы… Нет, день как день. «27 июля, при очистке секторов стрельбы…» «Я подошел и сразу понял: минное поле. Густое, бессистемное — душманское… Олег, а какое дурацкое сочетание слов — «минное поле», правда? Поле…» Мы идем по глубокой и мягкой траве. Вот оно, настоящее поле: опушка, потемневшие от дождя копны соломы, октябрьская синь подмосковного неба. Трава еще зеленая, она густо пересыпана желтым осенним листом. Олег смотрит под ноги и ступает по роскошному ковру не так, как я, не бездумно — с наслаждением. — Ты знаешь, сколько раз я мечтал там пройти вот по такой траве… — Не знаю. — А после двадцать седьмого я мечтал уже просто пройти. Помнишь госпиталь? — Помню. Я все, конечно же, помню. И запахи, и стоны, и натянутые на голову одеяла тех, кто стыдился своих увечий… Помню пролежни недвижимых, капельницы надежды, пластиковые трубочки с чужой кровью — все помню. — Олег, а какое оно, это поле? Ну, минное? — Обычное. — Ну что там — мины видно или следы какие? — Нет, поле как поле: колючки и камни, пыль да песок… «27 июля, при расчистке секторов стрельбы на неизвестном боеприпасе…» …«От фугаса воронка такая, что в ней свободно бронетранспортер упрячется», — сказа ему кто-то. Первым его персональным «боеприпасом» здесь, в Афганистане, оказался именно он — фугас. А сверху — мина, обычная. Противотанковая, итальянская, в желтом пластмассовом корпусе. Вроде бы он не волновался. Но с ладоней пот тек. Незаметно он опускал руки в пыль, словно в тальк. Уничтожали на месте. Десять метров бикфордова шнура на зверя этого пришлось потратить — далеко отходили. И все равно жахнуло так, что земля больно ударила его в грудь. Подошли. Сквозь дым и вонь тротиловой кислятины он увидел — действительно упрячется. Бронетранспортер. — Нет, тогда не было страшно. — А когда было? Когда он услышал однажды сухой щелк под ногами и понял, что это пуля. Когда не видно, откуда стреляют, когда не знаешь куда целиться. Когда идешь по ущелью и крутишь головой так, что шея огнем горит. — Тогда только я понял, почему летчикам в войну шелковые шарфы давали… Первый свой «боеприпас» он помнит хорошо, а дальше… Американские и пакитанские, пластиковые и деревянные, электронные и самодельные, часовые и нажимные — до чего же талантливо ум человеческий работает на свое уничтожение! Сколько насвистывал ему в наушник миноискатель, сколько флажков над минами навтыкал он в эту землю, сколько колол ее щупом, копал ножом и лопатой! И если бы только мины копал и только окопы… Слова присяги говоришь здесь, а понимаешь их — там, по-настоящему. Не только слова присяги, он и стихи понимать начал там — по-настоящему: А коль в добровольцы Труба позовет. На поле сраженья В минуты беды, Кто, землю целуя, в солдаты шагнет? Кто, если не я? Кто, если не ты? «27 июля, при расчистке секторов стрельбы на неизвестном боеприпасе подорвался рядовой…» (Из донесения). Майор Олег Витальевич Улеватый, высокий, загорелый и красивый, словно киноактер, прилетел на место взрыва уже через несколько часов. Вертолеты взмыли, пыль осела, они огляделись. Семь человек — саперно-подрывная группа. День стоял солнечный, без стрельбы, а работа представлялась обычной: четыре заминированных метра в ширину, около восьмидесяти в длину. С одной стороны полоски, начиненной взрывчаткой, забор из камней — дувал… С другой — дорога и ручей. Начинать надо с узкого края и идти вдоль. Противопехотки. Густо, бестолково, безо всякой схемы стоят. Миноискатель без надобности, потому что бой здесь шел крепкий, и земля зуммерит каждым своим кусочком: — Металл, командир… металл… везде металл. Щупами обнаруживали, флажками обозначали, а рядовой Смирнов колдовал над ними с проводами и контактами: готовил к подрыву. Никаких эмоций, никаких воспоминаний и сантиментов: от мины к мине… Слева сзади посапывает замкомвзвода сержант Никонов. Он невысокий и плотный, словно штангист, рассудительный, а глаза такие голубые, что посмотришь в них — домой хочется. Игорь идет вдоль своей «грядки», и после каждой мины, в редкие секунды расслабления, Улеватый придирчиво на него косится: движения сержантовских чумазых рук точные, круглое лицо напряжено не слишком — в обычной работе. — Как дела? — Нормально, командир… Сергей Смирнов и Игорь Никонов из одного городка в Тульской области — Богородицка. И не только из одного города — с одной улицы, в школе одной учились. И не только в школе одной — с малолетства они вместе, потому что родители их дружат. Известно, что тяжелее всего не тому, кто уезжает, а тому, кто остается и ждет. Очень ждет. Так что дружба их крепче еще от этого: их не просто ждут — один из них за другого ответчиком в случае чего будет. В случае чего… Закончили два ряда, сели с Игорем на камень, покурили. И эти минуты вспоминал потом Олег. Нет, не екнуло сердце, не предсказало беду: он поставил ногу туда, где разминировано, где мины быть не могло. Взрыв. Это он потом узнает, от переполнившегося ручья произошла подвижка почвы, это он потом поймет все и схватится за голову, а тогда он почувствовал разверзшуюся под собой землю, увидел кругом серое, так как оказался в центре взрыва, и понял, что падает. Боли не было. Он крутнулся в воздухе, как кошка, и упал между еще не тронутыми минами. Он не видел их, лежа на земле лицом кверху, но знал — ни сантиметра в сторону. Рассеялся дым, и он увидел, что Игорь лежит. — Игорь, как ты? Нормально. Словил, кажется, пару осколков… А вы? Упираясь руками в землю, а ноги держа навесу, Олег сполз на протраленную полосу и тут только увидел, что правой ноги у него нет. Остался лишь верх голенища, из которого свисала рваная окровавленная мышца. Боли не было. Подбежал Смирнов. — Стой!! Сережа, кинь нож и ремень. Нож у майора до взрыва был в руках — где его теперь найдешь? Поймал на лету ремень, туго перетянул бедро и увидел, что на левом сапоге начисто, словно ножом, срезана подошва, а из задника хлещет кровь и торчит белая пяточная кость. Разрезал оба голенища. Боли не было. Вытащил из кармана индпакет, достал пластиковый шприц с промедолом — от шока — и вколол его в бедро прямо через штанину. Боли не было даже от укола, и это больше всего удивило его. Прежде чем его подняли с земли чьи-то руки, он крикнул: — Промедол Игорю! Думал — крикнул, а его едва услышали. Сережа подхватил Игоря под мышки, поволок его по уже разминированной полосе. И тут майор услышал взрыв второй: Смирнов наступил на мину, по которой все ходили. Видно, была глубоко и потому не взорвалась от веса одного человека. А тут — двое… Игорю намочалило всю спину, но руки-ноги целы. По требованию майора носилки с Сергеем Смирновым (оторвана левая нога, сломана правая) поставили рядом с носилками его, голова к голове. — Как дела? — Нормально командир. Они долго друг на друга смотрели. Сознание майор Улеватый потерял уже на ступеньках госпиталя. Не верьте в исключительность свою, Людей на свете нет незаменимых, И пуля, пролетевшая в бою, Не делит на простых и знаменитых… Никогда раньше он поэзию не понимал. Читал, но не чувствовал. А здесь — то ли душа размягчилась, то ли потребность подумать о ней появилась. Иная строка сердце вмиг сожмет, словно срикошетившая у самых ног пуля, но не страхом сожмет — восторгом… Говорят, что и муки, и страдания личность только совершенствуют. Олег улыбнулся: — Может быть. …Очнулся в реанимации. Солнце, тишина, птицы так поют, что через двойные рамы слышно. Чуть поднял голову, посмотрел на одеяло. Что под ним — не видно. Лежит, бутрится, оно, ядовито-фиолетовое, равнодушие к тому открытию, которое сейчас ему придется сделать: что с ним? Как жить дальше? Кем? А боли все не было. Нет, не там, на минном поле, жизнь его разделилась надвое: на «до» и «после», а сейчас, здесь это произойдет, в этой солнечной палате. Одеяло откидывал тысячи раз, но никогда не думал, что это может быть страшно. Вздохнул, закрыл глаза — ну! Р-раз!! Левая есть, правой — нет. Ну что ж, могло быть хуже. Откинулся на подушку: будем жить теперь так. Боль вспыхнула, наконец, в его теле, рванула его яростно, в крик. Потом Оксана, сестра-анестизиолог, расскажет ему про операцию, а он возрадуется тому, что имеет: «В 15:00 начали… аппарат искусственного дыхания… большая потеря крови… Если к 19:00 не сделает самостоятельный вдох, то… Сделал глубокой ночью…» «Сестра, дай руку, дай, дай руку!…» Красную Звезду он получил «до». Орден боевого Красного Знамени и медаль «За отвагу» — «после». В госпитале. Но и награды не убедили его в том, что он не виновен, не ошибся. Тогда, там. Копается в этом до сих пор. Ведь за три года Афганистана не имел ни одного погибшего, ни одного раненого. Сейчас Олег Улеватый преподает в академии, учит других. Он имеет на то право. Ему есть что сказать. Идет по улицам — высокий красивый майор — ни за что никто и ни о чем не догадается. Если не знает, что такое нашивки — полосочка на его кителе: желтая и красная. Это за ранения: легкое и тяжелое. Да и то хочет их Олег снять. Чтоб как все. Но он уже не сможет — как все. Не как все ступает по настоящей траве. Не как все смотрит на настоящее поле. Не как все радуется солнечному не стреляющему дню. Очень редко, но и сейчас московская жизнь нет-нет да и подбросит ему воспоминаний: голубь ли у лица пролетит — точь-в-точь также шелестит и посвистывает мина, танковым ли сладким духом солярки пахнет от столичного «КамАЗа», или вдруг таксист попадется слишком осторожный — каждый камешек на пути объедет и всякую ямку: «Шоферил там?» — «Нет, просто подвеска — барахло». Ему сейчас тридцать три, а впереди у него жизнь долгая. Всем известно, что саперы ошибаются лишь раз в жизни. Он жив. А значит — еще не ошибся. |