________________________________________
Страшная весть

Я ОЧЕНЬ хорошо помню тот день — 22 июня 1941 года, хотя прошло уже шестьдесят пять лет, а мне тогда было всего четырнадцать... Утром мать послала меня за какой-то мелочью на базар, который был на железнодорожной станции между Брянском и Гомелем, километрах в пяти-шести от нашей деревни. Бродил я между торговыми рядами, приценивался, и вдруг музыка прекратилась, и из репродуктора донеслось: "Германия вероломно напала на Советский Союз...".
Со всех ног я рванул в деревню — у нас там радио не было, и я первым принес эту страшную весть. Родители мне сначала не поверили, а отец вообще отвесил подзатыльник, чтобы я глупости не говорил. Но мои слова, увы, оказались правдой...
Буквально через несколько дней мы всей деревней начали строить противотанковые оборонительные сооружения вдоль Десны. Но наш труд пропал даром — фашистские войска обошли их стороной, и мы оказались у них в глубоком тылу.
А через деревню на восток еще долго шли наши отступающие войска, которые стремились вырваться из котла. Многие были без оружия, оборванные, и мы отдавали им — какая уж была! — гражданскую одежду.
Где-то в конце июля — начале августа в деревню вошли немцы. В наш двор они поставили "летучку" — грузовую машину с закрытым кузовом, в которой размещалась передвижная мастерская. С ранних лет я пареньком был очень шустрым, и характер мой в это суровое время проявился сразу. Я все прикидывал, как бы фашисту насолить, и не придумал ничего лучшего, как спереть из этой машины ящик с инструментом и закопать его в огороде. Я считал это своим вкладом в дело борьбы с фашистами и гордился им.
А среди солдат, что остановились в нашем дворе, как я потом понял, были не только немцы, но и мадьяры, болгары и чехи. И когда они хватились своего ящика, то болгарин подошел к матери и на ломаном русском сказал, что если это ее сын взял инструменты, то пусть лучше вернет. Иначе может быть худо. Мать вся в слезах ко мне. Делать нечего — откопал я его и отнес обратно.
Побег из лагеря

ПОД ОККУПАЦИЕЙ мы были более двух лет и вкусили все ее "прелести", на своей шкуре прочувствовали, что такое "немецкий рай". Фашисты быстро наладили свой порядок — у нас появились полицейские и староста — и обложили всевозможными податями: "Матка, яйки, матка, кура давай!.."
К середине 43-го года фронт стал приближаться к нашим местам. Немцы к этому времени совсем обнаглели и стали грабить оккупированные земли обозами и эшелонами — вывозили скот, зерно, рубили леса. А потом начали угонять в Германию и молодежь.
В мае из нашей деревни для отправки были отобраны восемь человек, среди которых оказался и я. Привезли нас в районный центр Почеп и разместили на территории птицекомбината, обнесенной колючей проволокой.
У одного из наших деревенских пареньков, как выяснилось уже на месте, какой-то дальний родственник служил полицаем и охранял этот лагерь. И он с ним сумел договориться, что за определенную мзду полицай нам покажет, в каком месте можно пролезть под проволокой и сбежать. Отдали мы ему всё, что у нас было, — сало, хлеб, мёд, и он показал этот лаз. Дождались мы темноты, и давай нырять в эту дырку. И если первые пролезали осторожно, то те, кто был сзади, торопясь, стали за проволоку задевать. А на ней много банок консервных было понавешено, и как начали они греметь! Немцы пустили осветительные ракеты и открыли по нас стрельбу. Никогда в жизни я больше так быстро не бегал!..
Домчались до леса, прислушались — погони вроде не слышно. Стали прикидывать, что делать дальше. В деревню возвращаться нельзя: узнают, что сбежали из лагеря, — расстреляют. Пробираться к линии фронта? Искать партизан? Так ничего толком не решив, мы разбились на несколько групп и разошлись в разные стороны.
Через несколько дней мы случайно натолкнулись в лесу на какую-то артель, которая заготавливала дрова для немцев. Присмотрелись, прислушались — вроде все наши, охраны нет. Подошли, разговорились. А там среди мужиков одна девушка работала. Кем-то типа учетчицы или нормировщицы. И как мы потом решили, была она, наверное, агентом партизан. Потому что, услышав нашу историю о побеге, сразу же предложила дать нам справки, что мы работаем в этой артели. Мол, нас забраковали для отправки в Германию и определили заготавливать лес. Мы с радостью согласились, взяли эти бумаги и пошли в свою деревню.
Родные, конечно, обрадовались, но посоветовали — от греха подальше! — в деревне не мельтешить. И мы снова ушли из дома. Обосновались в каком-то овраге, вырыли землянку и прожили в ней с мая по август, пока наш район не освободила Красная Армия.
Первая военная хитрость

ЕДВА мне исполнилось семнадцать лет, как меня призвали на военную службу. Попал я в 72-й запасный учебный стрелковый полк 9-й стрелковой дивизии, которая дислоцировалась в Брянске.
Не поверите, но самым сложным для меня, да и для многих деревенских пареньков, в первые недели армейской жизни было по подъему быстро наматывать на ноги полутораметровые обмотки — сапоги нам тогда не выдавали. Старшиной роты у нас был фронтовик, человек очень серьезный и строгий, и за опоздание в строй устраивал разнос по полной программе. Некоторые ребята начали хитрить. Они вставали за несколько минут до подъема, обувались и ложились обратно на трехъярусные деревянные нары, на которых мы спали. Но старшина эту хитрость быстро просек. Он выборочно проверил нескольких "спящих" бойцов и наказал их за "обутость". И тогда я придумал компромиссный вариант. Я наматывал обмотки только на одну ногу, ложился в кровать и подтягивал эту ногу под себя. Старшина несколько раз откидывал с ног мое одеяло... но видел только одну разутую ногу. О том, что вторая обута, он и не догадывался. Зато в строй я влетал одним из первых...
К смерти товарищей я привыкнуть не мог...

В НАЧАЛЕ марта 1944 года нас погрузили в эшелон и отправили на фронт. Меня с двумя земляками определили в 75-й отдельный мотоциклетный разведывательный батальон, который входил в состав знаменитой 5-й гвардейской танковой армии. Так я стал разведчиком.
Прошло несколько дней, и вот как-то рано утром наше отделение отправили в разведку. Это было мое первое боевое задание. Двигались мы по узкой лесной дороге, и вдруг по нас начали стрелять. А стоял такой густой туман, что невозможно было даже понять, с какой стороны противник ведет огонь. И тогда наш командир отделения сержант Синицын крикнул нам, чтобы мы отходили, и сразу же упал, скошенный автоматной очередью.

Кто-то из наших ребят взял управление отделением на себя, мы чуть отошли назад, а потом с двух сторон окружили место засады. И каково же было наше удивление, когда в небольшом окопчике мы обнаружили всего лишь одного немца, да к тому же раненого...
Ко всему можно привыкнуть на войне, к любым невзгодам, тяготам, лишениям, голоду, холоду. Но к смерти товарищей я привыкнуть не мог...
Как-то в Прибалтике мы готовились к контратаке немцев и в ускоренном порядке рыли окопы на опушке леса. Мы уже были опытными бойцами и знали, что чем глубже выроешь окоп, тем меньше шансов, что тебя достанет шальной осколок или пуля. Сделал я половину работы, и тут, как назло, пошли толстые корни. И в другом месте уже не начнешь копать — некогда, и саперной лопаткой их не перерубишь. А тут и немец начал артобстрел. И тогда мой старший товарищ, Иван Кравченко, отрывший окоп по соседству, предложил махнуться укрытиями, мол, я ростом гораздо ниже, мне и твой окопчик вполне сгодится. Так и сделали. И только расселись, около моего старого окопа разорвалась мина. Я бросился к Ивану. Его тело было все иссечено осколками, он с трудом дышал и через несколько секунд умер у меня на руках...
Трансформация страха

КОНЕЧНО, поначалу на войне было страшно. И даже очень. Каково это молодому парню постоянно видеть, как снаряды рвутся, бомбы, мины, товарищи погибают, их калечит осколками, пулями.
Но потом, я заметил, уже не страх, а нечто другое заставляло вгрызаться в землю, искать укрытия, прятаться. Я бы назвал это чувством самосохранения. Ведь страх парализует волю, а чувство самосохранения заставляет искать выходы из, казалось бы, безвыходных ситуаций.
Помню, стоял я на посту часовым у полевого склада на какой-то высотке в Прибалтике. Вижу, заходит на нас шестерка "мессеров" и начинает поливать огнем из пулеметов. Что делать? Укрытий никаких нет, местность абсолютно голая, я перед ними как на ладони. А перед этим я лопатку свою саперную потерял — брезентовый чехол порвался, и она во время одной из атак выскочила.
Так вот я, чтобы укрыться, каблуком сапога дерн с земли содрал, упал на колени и голыми руками начал рыть себе окоп. Благо песок под травой был, легко копалось. Вырыл немного — а "мессеры" шпарят из пулеметов будь здоров! — лег, голову в вырытую ямку засунул и рукой по затылку провел: ниже уровня земли голова или нет. Думаю, если в руку-ногу или заднее место пуля попадет — не беда, отлежусь в госпитале. А вот голову нужно укрывать...
Язык "на живца"

ДАЛЕКО не случайно о хитрости и всевозможных ухищрениях разведчиков на войне ходят легенды. Иногда, чтобы добыть языка, приходилось придумывать такие неожиданные "операции", хитроумные ходы, вспоминая которые сейчас невольно улыбаешься.
Дело было опять же в Прибалтике. Фронт стабилизировался, обе стороны основательно окопались и замерли в ожидании. Одни ждали атаки, другие — держали оборону. В такое затишье всегда очень трудно добывать языков. А командование требует — нужна информация!
В том месте, где мы тогда остановились, нейтральная полоса была довольно широкой — метров четыреста-пятьсот, а то и больше. И стояли на ней полуразрушенные крестьянские дома, какие-то хуторки. Жителей, конечно, не было — всё это пространство хорошо простреливалось. А вот живность домашняя была. Она же не понимала, что идет война, и только, наверное, радовалась, что разрушены сараи и загоны и можно спокойно гулять, где хочется.
Этим мы и воспользовались. Поймали крупного гусака и несколько гусынь. Под покровом ночи пробрались к хуторку на "нейтралке", привязали гусиного "паренька", а его "девчат" отпустили. Мы же в основном были парнями деревенскими и знали, что гусыни от своего вожака никуда не уйдут.
Сами далеко уходить не стали, а устроили засаду в нескольких метрах от гусей и стали ждать. Надеялись, что немцы увидят птиц и не преминут добыть себе на завтрак свежей гусятинки. Так оно и вышло. Чуть рассвело, гуси стали гоготать, хлопать крыльями. Фрицы это заметили и отправили за добычей нескольких бойцов. Видно, эти парни были слишком голодными, потому как пробирались без особой предосторожности. Это их и сгубило...
А у нас радость была двойная — и боевое задание выполнили, и гуси стали приятным дополнением к скудному солдатскому пайку...
По немцам из немецкого пулемета

К КОНЦУ зимы 45-го года я, восемнадцатилетний паренек, уже считался матерым разведчиком. Мы ловили языков и на территории Белоруссии, и в Прибалтике, и в Курляндии, и в Восточной Пруссии. Фронт продвигался очень быстро, постоянно требовалась свежая информация, поэтому без дела мы не сидели. Мне нравилась такая работа, сопряженная с постоянным риском. И, наверное, у меня неплохо получалось, раз за освобождение Минска меня наградили медалью "За отвагу".
Но в начале марта в моей военной биографии произошло первое изменение. В танковой роте нашего разведбата погиб заряжающий одного из танков. А на Т-34 и на наших мотоциклах стояли одинаковые пулеметы, которые я в совершенстве знал, и командование приняло решение назначить меня на место погибшего.

У меня с детства была страстная любовь к оружию. Помню, еще в деревне, мальчишкой, я выстругивал из дерева шашки и револьверы, с которыми "воевал" с такими же пацанятами. А потом вообще перещеголял всех, купив у старьёвщика за тридцать рублей, которые спёр у родителей, пугач и двадцать пистонов к нему. Ох и досталось же мне тогда от отца, несколько ночей я мог спать только на животе!..
И вот уже будучи танкистом, я как-то на поле боя нашел немецкий пулемет. Не взять его просто не мог. Но когда принес этот трофей и показал командиру танка, тот запретил брать его внутрь — мол, места и так мало. И тогда я завернул пулемет в тряпку и приспособил его за запасным топливным баком. В надежде, что когда-нибудь сгодится.
В перерывах между боями доставал его, ставил пустые банки и бутылки на бруствер и совершенствовал свою стрельбу. И наконец настал тот час, когда я смог применить его и в бою!
Немцы под Шяуляем изводили нас контратаками. Они их предпринимали по четыре-пять в день. Нам приказали зарыть танки в землю, оставить внутри по два человека из экипажа, чтобы они стреляли из пушек, а двум другим с личным оружием занять оборону рядом. В основном у танкистов были автоматы ППШ, и только у меня немецкий пулемет MG-34.
На нас шли танки, а между ними в полный рост, с закатанными рукавами солдаты в черных мундирах. И беспрерывно поливали нас огнем из своих “шмайссеров”! А у их автоматчиков голенища сапог очень широкие, они в них по шесть рожков в каждый засовывали, поэтому могли стрелять, практически не экономя патронов, только успевай менять!
Ну, думаю, сейчас вы у меня своего родного огонька отведаете! Почувствуете, каков он на вкус! Подпускаю их поближе и начинаю стрелять длинными очередями. Они, конечно, не ожидали такого отпора, и атака быстро захлебнулась.
После боя командир мне сказал, что я уничтожил тридцать четыре фашиста.
Дан приказ ему... в Казань!..

ЗА ТОТ бой я получил орден Красной Звезды, но вручали мне его не на фронте, а в стенах Казанского танкотехнического училища.

Я и сам не ожидал, что судьба готовит мне очередной сюрприз. Я уже планировал встретить Победу в Берлине, у стен рейхстага, но, как говорится, "мы полагаем, а Бог располагает"...
Несмотря на свой довольно высокий, совсем не танковый рост — метр восемьдесят три, я быстро освоился со специальностью танкиста и за пару месяцев успел побывать в различных передрягах — и испытать на броне своего танка мощь фаустпатрона, и эвакуироваться из объятой пламенем машины, и получить ранение.
Не знаю, случайное это совпадение или нет, но как раз после ранения я и получил предписание о направлении на учебу в Казань. А дело было так. Когда начался артобстрел наших позиций, я находился неподалеку от своего танка. Поступила команда "К бою!", и я со всех ног рванул на броню. Если бы я был чуть подальше от танка или бежал чуть помедленнее, то всё могло быть по-другому. Но у истории нет сослагательного наклонения. Всё случилось так, как случилось...
Не успел залезть в люк — небольшой осколок вражеского снаряда попал мне в голову, и вместо поля боя я оказался в медсанбате. Правда, из него я очень быстро сбежал — не хотелось отставать от своего подразделения. Командир похвалил меня за верность фронтовому товариществу и... вручил предписание в училище.
По следу танка-беглеца

ТОЛЬКО сейчас, когда за плечами почти восемьдесят лет жизни, из которых без малого пятьдесят отданы военной службе, я понимаю, что судьба постоянно подкидывала мне серьезные испытания, словно проверяла на прочность. Даже в мирное время жизнь моя неоднократно висела на волоске.
По распределению после училища я попал служить в провинциальный белорусский городок с экзотическим названием Картуз Береза. Затем была учеба в Академии бронетанковых войск, служба в различных должностях, начиная от начальника разведки полка и до...
Впрочем, обо всем по порядку. Случай, о котором я хочу рассказать, произошел в 67-м году. Я в то время командовал танковым полком.

Как-то ночью у меня в квартире раздался телефонный звонок. Дежурный по части доложил, что произошло ЧП — сержант Иванов совершил побег. На танке. Для его задержания уже отправлен поднятый "в ружье" караул из шести солдат во главе с лейтенантом.
Я уже рассказывал, как нас учили быстро одеваться в учебке перед отправкой на фронт. Но в ту ночь я побил все рекорды по скорости. Натянул брюки, набросил китель, схватил в руки сапоги и босиком выбежал из квартиры к подъезжающей за мной машине.
Через несколько минут я был в парке, и еще через минуту мой командирский танк уже покидал расположение полка. Механиком-водителем у меня был очень опытный сержант Краснов, и я, стоя на подкрылке, чтобы лучше видеть в темноте следы танка-беглеца, постоянно повторял в микрофон шлемофона: "Жми, голубчик, давай еще быстрее!" Я отдавал себе отчет, какую опасность представлял угнанный танк — шестьдесят снарядов, три тысячи патронов, двадцать гранат... Черт его знает, что у этого Иванова в голове! Раз отважился на такое преступление, то каких он дров может наломать...
Мы подъехали к одной из окрестных деревушек, и я приказал водителю остановиться. Перекресток проселочных дорог был весь изрыт гусеницами — рядом был танкодром, на котором недавно проходили учения. Я приподнялся на броне, чтобы попытаться разобраться в этих следах, и вдруг из-за забора ближайшего дома раздалась автоматная очередь. Пули прошли в считанных сантиметрах от моей головы. Я кубарем скатился с брони, спрятался за гусеницей и крикнул в темноту: "Я — командир полка подполковник Вертелко. Немедленно прекратите огонь!"
Из-за забора появились лейтенант — начальник караула и его бойцы, один из которых продолжал держать меня на мушке. Удостоверившись, что я на самом деле их командир, лейтенант начал извиняться и объяснять, что они заблудились и приняли мой танк за танк беглеца...
Я забрал у лейтенанта трех автоматчиков и велел ему возвращаться с остальными людьми в часть.
... Беглеца мы настигли на трассе Минск — Могилев. Он постреливал в темноту из курсового пулемета и шел на полной скорости. Но мой механик-водитель был поопытней, и вскоре расстояние между нашими танками стало сокращаться. Я приказал Краснову ударить его в левую гусеницу, чтобы сбросить с шоссе. Пушка моего танка была заряжена бронебойным снарядом, но я хотел обойтись без стрельбы.
После первого удара танк-беглец сполз в придорожную канаву, но быстро оттуда выбрался и продолжил движение. Второй удар оказался более удачным. Танк оказался в кювете, но продолжал стрелять. Теперь уже из спаренного пулемета. Мои автоматчики запрыгнули к нему на броню и кувалдами загнули ствол пулемета.
И тут мы увидели, что Иванов поворачивает в нашу сторону пушку...
Я приказал одному бойцу "ослепить" его — закрыть прицельные приспособления, чтобы он не мог прицельно выстрелить, а двое других что есть мочи лупили кувалдами по замкам задраенных люков.
Но сбить удалось лишь маленький лючок, предназначенный для пуска ракет из ракетницы, чтобы обозначать свое местоположение. Я начал орать в этот лючок, чтобы Иванов прекратил стрельбу и немедленно сдался. Ответом мне было молчание, а потом длинная очередь из курсового пулемета, ствол которого мы не успели еще загнуть. И тогда я просунул руку с пистолетом Макарова в маленькое отверстие этого лючка и выстрелами постарался отогнать Иванова от пульта управления огнем.
Наконец бойцам удалось открыть люк механика-водителя, и только я сунулся в танк, как меня остановил громкий окрик: "Поостынь, Вертелко! Пусть лучше твои солдаты его достают!"
Оборачиваюсь — передо мной стоит комдив генерал Зайцев. Я и не заметил, когда он подъехал...
Один из моих автоматчиков дал в люк несколько очередей и только после этого полез сам. Каково же было наше удивление, когда он выволок наружу целого и невредимого Иванова. На нем не было ни единой царапины!..
Когда стали разбираться с этим горе-угонщиком, то выяснили, что во всем виновата... любовь. Оказалось, что накануне он получил из дома письмо, где матушка писала, что буквально на следующий день его зазноба выходит замуж. А до родной деревни-то всего ничего — сто двадцать километров. Вот и решил он "поздравить" свою дорогую и отсалютовать из всех видов танкового вооружения. За что и получил восемь лет тюрьмы...
А я чуть было не полетел с должности за такое ЧП. Спас меня член военного совета генерал-лейтенант Греков, который встал на мою защиту и предложил дать мне шанс реабилитироваться на грядущих широкомасштабных учениях стран Варшавского договора "Днепр", где мой полк должен был выступать на главном направлении.
Ну уж я постарался реабилитироваться! По результатам учений меня наградили орденом Красного Знамени, министр лично вручил золотые часы, и мне предоставили возможность поступить в Академию Генерального штаба, хоть по возрасту я был уже староват. Мне шел сорок первый год, а командиров полков туда принимали только до сорока...
И стал Я пограничником...
К СОРОКА семи годам я потихоньку уверовал в прогнозируемость событий и предсказуемость своей дальнейшей службы. Был командиром батальона, потом командиром полка, потом — дивизии. Получил генерала. Назначили первым заместителем командующего 5-й танковой армией. Ходили слухи, что я главный кандидат на должность командующего.
Ан нет! Судьбе снова захотелось заложить крутой вираж...
После известных событий на Даманском полуострове на правительственном уровне было принято решение основательно вооружить погранвойска: дать им более мощную артиллерию, танки, БМП, БТР. На советско-китайской границе стали формироваться хорошо оснащенные мотоманевренные группы. И возникла острая необходимость в специалистах как низового уровня, так и для службы на самом верху — в Главном управлении погранвойск. А где их взять? Ответ напрашивался сам собой — конечно же, в Советской армии.
И вот в июле 1973 года меня вызвали лично к председателю КГБ СССР Юрию Владимировичу Андропову, в ведении которого в то время были погранвойска. Я долго думал, что ему сказать, а потом признался в своих сомнениях: "Я ведь уже тридцать лет в танковых войсках, у меня и психология, и образ мыслей сложились под влиянием профессии. Не получится ли так, что я въеду в погранвойска, как танк на контрольно-следовую полосу, нарушив своим появлением давно отлаженный механизм?" Председатель КГБ поинтересовался:
— Какое у вас образование?
— Танковое училище, Бронетанковая академия и Академия Генерального штаба, — отвечаю.
— Выходит, учить вас вроде и негде. Значит, работать надо. В танковой армии у вас тысячи единиц бронетанковой и автомобильной техники. У нас в погранвойсках ее значительно меньше, к тому же она разбросана по периметру шестой части суши. Но управлять ею тоже надо. Вот поэтому мы вас и пригласили. Так что будем докладывать в ЦК?
"А что тут докладывать, раз всё уже решено?" — подумал я и чётко ответил:
— Я солдат. Что прикажут, то и сделаю. Готов приступить!
— Вот это другой разговор! — улыбнулся Юрий Владимирович.
И стал я пограничником...
Боль сердца моего — Афганистан...

ПЕРВЫЕ отряды пограничников вошли в северные провинции Афганистана в 1982 году. И хотя мы были на той стороне, нашей главной задачей было обеспечение безопасности государственной границы и мирной жизни людей на советской территории. Мне, как заместителю, а с 1983 года первому заместителю начальника погранвойск, вменялось в обязанность руководить всем этим процессом.

Непосредственно перед вводом погранвойск я работал в тех пяти отрядах афганского направления, которые готовились к командировке.
В каждом отряде была организована мотоманевренная группа, а в некоторых даже две. Передо мной поставили задачу довести их до нужного уровня.
Я всегда руководствовался суворовским принципом: "Тяжело в учении — легко в бою", и поэтому подготовка шла очень напряженно. Заставлял своих солдат до изнеможения тренироваться на бутафорских крепостных стенах и скалах, преодолевать рвы и мосты, колоть и рубить воображаемого противника, совершенствовать стрелковую подготовку, совершать марш-броски. Забегая немного вперед, скажу, что за все время афганской войны мы потеряли всего четыреста девяносто пограничников, ни один не попал в плен и не пропал без вести. Солдат мы посылали "за речку" только после года службы. Я категорически запрещал отправлять туда молодых ребят, и отбор офицеров у нас был особый.
Мне врезалась в память картинка, увиденная перед самым маршем на афганскую территорию. Один из моих солдат, вытряхнув из вещмешка содержимое, критически осматривал своё нехитрое хозяйство на предмет его облегчения: гранаты, патроны, консервы и буханку хлеба. В одну руку он взял банку тушенки, в другую — гранату и, словно определив вес и ценность того и другого, отложил тушенку в сторону, а гранату положил обратно в мешок. Я поймал себя на мысли, что где-то подобную картинку уже видел. И вспомнил 44-й год. Как был похож этот солдат на моих тогдашних сверстников! И у нас тогда, и у нынешних бойцов общим было одно — желание выжить. Чувство самосохранения подсказывало, что в бою граната гораздо важней, чем банка консервов...
83-й как 43-й...

Восемьдесят третий год был особенно тяжелым годом афганской войны. Я всегда его сравниваю с сорок третьим. Всего четыре десятка лет отмерила эпоха, чтобы бросить нас из одной огненной купели в другую. А я, наивный, думал, что навеки зарыл свой штык под Кенигсбергом...
Мне неоднократно приходилось и приходится — увы, к великому сожалению! — слышать досужие рассуждения о том, что, мол, советские генералы в Афганистане сидели в высоких штабах, огражденные солдатскими штыками и минными полями. И что афганские пули достать их не могли.
Я не хочу ни перед кем оправдываться, просто расскажу об одном конкретном случае. Подобных за мою службу "за речкой" было уж если не сотни, то несколько десятков точно...
Один из афганских пограничных полков, действующих на границе с Пакистаном в районе Чамкани, оказался в критическом положении. Подлетаем мы к этому полку на двух вертолетах: я с группой офицеров на ведущем, транспортном, сзади — боевой. Едва приблизились, с господствующих высот со стороны Пакистана ударили крупнокалиберные пулеметы. "Что будем делать, товарищ генерал? — спросил у меня командир нашего вертолета. — Сесть под таким огнем нереально..."
"Будем высаживаться с зависания, — отвечаю. — Передай напарнику — пусть поработает по огневым точкам".
Нас было человек десять-двенадцать, и высыпались мы из вертолета, как горох. Все сразу упали в канаву и стали отползать в сторону. А я чуть замешкался — не хочу делать скидку на возраст, но мне тогда было пятьдесят семь лет! И вдруг чувствую, кто-то мощным ударом сбивает меня на землю. А на том месте, где я только что стоял, взметнулись фонтанчики пыли от пулеметной очереди.
"Спасибо!" — говорю полковнику, который меня спас. Он лишь улыбнулся в ответ...

И это было только начало. Командир полка, зная, что из Кабула прилетает группа советских офицеров, подогнал к месту нашей высадки старенький ГАЗ-69. Хорошо, что хоть тента на нем не было — было удобно выпрыгивать, когда попадали под прицельный огонь с пакистанской стороны. Примерно на полпути автомобиль задергался, зачихал, и водитель-афганец стал... разворачиваться в обратную сторону. Что за чертовщина? А машина тем временем развернулась и... поехала задом в нужном нам направлении. И только когда прибыли в полк, водитель пояснил, что у него заканчивался бензин, а поскольку дорога шла под уклон, то при езде задом оставшееся в баке горючее стекало к приемному патрубку.
В самой части было очень неспокойно. ДШК душманов, бьющие из пещер на гористой пакистанской стороне, доставали всякого, кто решался в дневное время пройтись по территории полка. Передвигаться приходилось либо по траншеям, либо под прикрытием дувалов.
В тот же день я по рации связался с маршалом Соколовым, который находился в Кабуле, и доложил ему, что срочно нужны помощь, горючее, боеприпасы, запчасти к танкам и артиллерийским орудиям.
Пока ждали реакции Кабула, ремонтировали танки и пушки. Затем, провоцируя огонь, засекали огневые точки душманов, наносили их на карту и составляли карточки огня для стрельбы танков прямой наводкой. За несколько дней такой "охоты" мы уничтожили десятка полтора-два пакистанских пулеметов. А если учесть, что танкистам приходилось сидеть в своих раскаленных машинах при пятидесятиградусной жаре, то это была фантастическая по своему мастерству стрельба.
А потом и авиация, посланная Соколовым, подоспела и тоже основательно поработала по нашей наводке. Пограничникам доставили продовольствие, оружие, боеприпасы, горючее. Пошатнувшееся положение полка удалось заметно укрепить...
В "гостях" у душманов

Я УЖЕ говорил, что за всю афганскую войну мы не допустили ни единого случая, чтобы кто-либо из пограничников попал в плен или пропал без вести. Несколько раз я лично занимался поиском пропавших ребят.
Однажды одной из банд моджахедов удалось проскользнуть незамеченной мимо наших заслонов и перейти границу в районе Московского погранотряда. Участь боевого охранения пограничников, вступившего с ними в неравную схватку, была предрешена. Но израненные офицер и сержант успели поднять тревогу. Подошли основные силы. Бой продолжался всю ночь. К утру душманы отступили, оставив на берегу Пянджа тела убитых. Наши недосчитались сержанта и двух рядовых.
На поиск пропавших были брошены значительные силы, в небо подняты вертолеты. Мы привлекли и те наши подразделения, которые дислоцировались на афганской стороне, а также афганцев, в том числе и некоторые бандформирования, не состоящие в открытой оппозиции к народной власти. Однако действовать нужно было очень тонко, зная, на кого из непримиримых можно воздействовать силой, а с кем войти в контакт и постараться решить вопрос о передаче наших ребят мирным путем.
Афганские гэбисты порекомендовали нам выйти на Самада — одного из главарей действующей в тех местах группировки боевиков. С афганскими властями он был не в ладах, но наших пограничников не трогал, а потому нужно было заручиться пусть не поддержкой, но хотя бы невмешательством с его стороны. Самад дал согласие на встречу. В назначенное время вертолет, на борту которого находились я и офицер-разведчик, таджик по национальности, владеющий местными наречиями, приземлился в расположении банды.

Штаб душманов располагался в трех палатках на господствующей высоте. Когда шум двигателей затих, молчаливые бородачи, опоясанные пулеметными лентами и вооруженные автоматами китайского образца, провели нас к палатке Самада.
Усевшись на ковер рядом с главарем банды, как принято, осведомились о здоровье, о детях и перешли к делу. Выяснилось, что о наших пропавших без вести солдатах Самад слышал, но где они, не знает. Обещал помочь. В то же время попросил, чтоб его людей не беспокоили на таких-то и таких-то маршрутах. Одним словом, беседа получилась полезной и обстоятельной. Чтобы закрепить ее результаты, я попросил сопровождавшего меня офицера сходить к вертолету и принести что-нибудь из еды. Встретив его у входа в палатку, развернул сверток: бутылка русской водки, буханка хлеба, пара банок консервов — обычный для Афгана "джентльменский набор". Но... в консервных банках была свиная тушенка. Предложить ее правоверному мусульманину — значит оскорбить в лучших чувствах. Что делать? Решение я принял мгновенно. Достал из внутреннего кармана фломастер, пририсовал к свиной морде большие коровьи рога, открыл банку и сбросил сверху жир — теперь сойдет за говядину.
А дальше все было ловкостью рук и делом техники, да и предрассветные сумерки помогли. Когда мы подзакусили, я вновь попросил своего офицера сходить к вертолету и принести что-нибудь к чаю. А в это время откупорил бутылку водки и соблазнил Самада отведать чудодейственного русского напитка. В присутствии третьего, к тому же единоверца, он ни за что бы пить не стал. А здесь все сошло как нельзя лучше. Контакт с главарем бандитов был установлен. Чуть позже, чтобы у него остались обо мне только сладкие воспоминания, я отправил ему шапку-ушанку, спальный мешок и теплый бушлат, карманы которого были набиты всякой снедью.
Потом шеф наших разведчиков в Афганистане генерал-майор Георгий Лопухов признался мне, что работать с Самадом — одно удовольствие. Мне было приятно это слышать.
Что касается дальнейшего розыска пропавших пограничников, то в целях деморализации противника, который, мы знали, как кары небесной, боится ночного огня, была проведена операция "Устрашение". Впервые в афганской войне было допущено массированное использование авиации в темное время суток. В воздух поднялось одновременно свыше двадцати боевых вертолетов. Они шли в два эшелона, бросая светящиеся авиабомбы в те районы, где, по данным разведки, затаились душманы. Однако удары наносились с таким расчетом, чтобы, по возможности, избежать жертв со стороны противника. Ведь главной нашей целью было только одно: произвести психологический эффект. Эта цель была достигнута. В том районе надолго установился мир.
А ребят наших мы вскоре нашли — обессиленных и изможденных, с ногами, потертыми до такой степени, что передвигаться сами они не могли. Случилось с ними вот что. Во время ночного боя они потеряли ориентировку и, двинувшись по одной из расщелин, ведущих в горы, заблудились. Тропа, по которой они пошли, уперлась в отвесную скалу. Ребята попали в ловушку, каких в афганских горах немало. Идти назад сил уже не было. И спасибо тому вертолетчику, который во время очередного поискового полета сумел разглядеть среди скал три маленькие фигурки в защитной форме.
Чечня, год 2006-й...

В МАРТЕ этого года, накануне 195-летия внутренних войск в составе большой делегации я побывал в Ханкале. От имени Фонда социально-экономической реабилитации сотрудников и ветеранов спецслужб и правоохранительных органов "Альфа-Центр", членом экспертного совета которого я являюсь, поздравил воинов с праздником, вручил подарки.
Мы много беседовали и с солдатами, и с офицерами. И в заключение каждой встречи я неизменно повторял: "Две войны, через которые пришлось пройти, убедили меня в главном — самым дорогим является человеческая жизнь. Чем меньше потерь было у того или иного командира, тем большим уважением и авторитетом он пользовался и у своих подчиненных, и у начальства. Так было и в Великую Отечественную, так было и в Афганистане. Очень хочется, чтобы так было и в Чечне..."
Беседовал Николай КАЗАКОВ
Фото из архива И.П.Вертелко
ОТ РЕДАКЦИИ. 17 августа Ивану Петровичу Вертелко исполняется 80 лет. Поздравляем его с этим славным юбилеем и желаем крепкого здоровья, силы духа и долгих лет жизни. Иван Петрович, так держать!

Источник